А.Я. Гуревич о «Литературных памятниках»

Выступление А. Гуревича на заседании редколлегии серии, обсуждающем проблемы издания «Литературных памятников» (Хождения в страны и века) // Иностранная литература. — 1983. — № 3. — С. 190-191.

Самое название серии «Литературные памятники» не может не предполагать вопроса: что является литературным памятником, каковы критерии отбора текстов, заслуживающих быть изданными, и как именно должны быть они изданы? Я хотел бы остановиться только на одном аспекте этой проблемы.

Культурное творение проживает несколько и даже много жизней. Первой жизнью оно живет в эпоху своего создании Будучи порождено определенными потребностями своего времени, оно выражает идеи и представления не только автора, но и среды, к котором он принадлежал или к которой обращался. В индивидуальном культурном творении так или иначе воплощаются вкусы, устремления, надежды современников, ибо создавший его мастер пользовался художественным языком эпохи. Всякое значительное произведение культуры есть своего рода микрокосм, в котором выражается ее смысл, и потому в эпоху своего создания оно бесчисленными нитями связано с жизнью, участвует в реальном функционировании культуры, в которой возникло и которую обогащает, продолжая и изменяя ее.

Однако это лишь первая жизнь художественного творения. Если оно сохраняется для будущего и становится объектом эстетического восприятия в изменившейся или совершенно иной социальной и культурной среде, то смысл его неизбежно меняется. Даже если дошедший из другой эпохи текст остался в первозданной целостности, это уже иной текст, не тот, который воспринимали современники его создателя. Ведь он был изъят из первоначального культурного контекста, живые инти, связывавшие его с прочими компонентами культуры, оборваны, и это произведение оказывается теперь включенным в принципиально новую систему культуры. Оно может не восприниматься ею как нечто чуждое, может быть признано как «свое», но за это признание родства оно расплачивается утратою былых, первичных значений и насыщением его новым пониманием¹.

И так происходит всякий раз, когда культурное творение наследуется иной культурой. Переосмысляется не только отдельное произведение литературы или искусства,— переосмысляется вся культура прошлого. Ныне античность или средневековье — в нашем, современном понимании — далеко не те, как они сами осознавали себя или как они мыслились в XVIII или XIX веках и даже в первой половине нашего столетия.
Приступая к изданию памятника литературы прошлого, мы не можем не ставить перед собой цель восстановить его изначальный смысл. Возможно ли это? Возвратить живому творению культуры прошлого то значение, какое оно имело в эпоху его создания, в полноте и целостности, разумеется, невозможно — ходом истории оно превращено в «памятник», непосредственное его восприятие затруднено. И тем не менее попытка подобной реконструкции смысла неизбежна и необходима. Ибо творения далеких культур во многом уже непонятны для нас и нуждаются в расшифровке.

Отсюда — совершенно обязательная задача комментирования, научного разъяснения текста, его особенностей, как стилистических, так и смысловых, раскрытия тех реалий, которые, возможно, кроются за словами и выражениями, кажущимися на первый взгляд несущественными или тривиальными. Комментатор не может не выступать тут в роли культуролога, который стремится восстановить смысл данного произведения, вскрывает внутренне присущую ему логику — логику породившей его культуры. Задача нелегкая, но благодарная, ибо при таком комментировании только и может быть, хотя бы отчасти, воссоздан тот культурный универсум, представителем коего это произведение служит и в котором оно обретает свой изначальный смысл.

Как историк западноевропейской средневековой культуры я вынужден отметить, что, к сожалению, не все издания серии «Литературные памятники» отвечают требованиям, которые желательно было бы к ним предъявить. Вот пример. Интереснейшие средневековые новеллы на латинском языке «Римские деяния» («Gesta Romanorum») переведены в урезанном виде: дан занимательный рассказ, но странным образом опущена «морализация», символическое и дидактическое толкование анекдота. Между тем, лишь вместе, в сочетании и противоречии повествования, заимствованного у древних или из фольклора, с нравоучительным его разъяснением, придающим рассказу иной, более глубокий смысл, и могут быть поняты «Римские деяния» как памятник средневековой мысли. Ведь они возникли «на стыке» народной (фольклорной) культуры и культуры ученой (церковной). Литература данной эпохи знает массу подобных «пограничных» жанров, и, может быть, нигде, как именно в такого рода произведениях, которые относятся не к великим шедеврам средневековой словесности, а скорее ко «второму эшелону» ее, к сочинениям, адресованным самой широкой аудитории, в том числе и неграмотным «простецам», составлявшим основную массу населения, мы имеем возможность познакомиться со спецификой сознания человека той эпохи — в этом огромная их познавательная ценность! Специфика сознания людей средневековья заключалась, разумеется, вовсе не в «лености мысли» и «отсутствии логики», о которых пишет автор комментария к этому памятнику, забывая и о логике схоластов, и о стройных и строго логических «суммах» и энциклопедиях средних веков. Средневековая культура во многом парадоксальна, но природу этой парадоксальности нужно осторожно и вдумчиво раскрывать. Знакомясь с культурой, которая кажется нам чуждой, странной, мы лучше осознаем и свою собственную культуру, и ее место в ряду мировых культур. Не в этом ли, в частности, состоит благородная функция, выполняемая изданиями серии «Литературные памятники»?